Алексей Олейников: «Детская литература — это огромный слоёный пирог»

Детская книга должна быть поучительной. Или нет? Алексей Олейников, автор десятков детских книг и рассказов, считает, что назидательность не должна быть целью текста для детей, а скорее следствием наличия живой и искренней истории. Редакция медиа «Строк» поговорила с Алексеем, чтобы выяснить, легко ли писать детские книги, где лежат корни писательского мастерства, какие бывают неприятные этапы писательского процесса и чем авторам хотелось бы измерять успех.

Редакция: Как так получилось, что вы оказались в детской литературе, и что вдохновило вас начать писать детские книги?

Алексей Олейников: На самом деле, я не планировал заниматься детской литературой, даже несмотря на то, что у меня есть профильное образование. Я учился в Литературном институте им. А. М. Горького, но я учился там на отделении прозы, а не детской литературы. Но иногда ты просто оказываешься там, где оказываешься. Мой первый детский сборник был дипломным — «Велькино детство». Это был во многом автобиографический цикл рассказов про южное деревенское детство с большим количеством воспоминаний. Я писал его для защиты, но отправил на премию «Заветная мечта», где он выиграл в номинации «Литературный дебют», а затем вышел отдельной книгой. И так стало складываться одно к одному: выяснилось, что мне просто и естественно находиться именно в поле детской и подростковой литературы, она мне интересна.

Р: Важность литературного образования для писателя невозможно переоценить. Но при этом иногда можно столкнуться с мнением, особенно от тех, кто сам не пишет, что детская литература — это просто. Берёшь «простой» язык, не накручиваешь «лишнего», как в литературе взрослой, и готово. Мол, зачем вообще учиться и зачем тут какое-то образование. Что вы думаете на этот счёт, легко ли писать детскую книгу?

АО: Ответ простой и доступный каждому — возьмите и попробуйте. Это то самое мнение, которое легко проверяется. Я бы сказал, что проблема здесь намного шире. Ведь обычно мы под «большой взрослой литературой» понимаем, с одной стороны, обобщённого «Толстоевского» и некоторых его наследников, которые сейчас побеждают в «Большой книге». С другой стороны, у нас беллетристика и условный любовный роман, с третьей — научпоп. Да, это все разные вещи, но если посмотреть на детскую литературу… То в ней не меньше сегментов, в ней огромное количество возрастов и направлений, в реальности это гигантский слоёный пирог. 

Возьмём, например, книгу для малышей. Просто попробуйте написать такую, которая будет несусальна, без назидательного тона, без сюсюканья, без зашкаливающего количества зайчиков, мишек и козликов. И вы с удивлением обнаружите, что придумать краткую историю с хорошим сюжетом, с ясным языком, небанальную — сложно. Я, например, не берусь такое писать, потому что у меня не получается. 

И это только начало, а дальше у нас дошкольный возраст, младшие школьники, средние, старшие, выпускные классы — это всё огромное количество разных людей, разных адресатов с разным языком. Детская литература — целый континент, поэтому не рекомендую говорить «Я прочитал Виктора Драгунского, могу не хуже». Он из числа вершин, до которых ещё тянуться и тянуться, простота языка Драгунского обманчива. Или попробуй написать как Юрий Коваль. Уверяю, сразу не получится, надо будет много слёз пролить, чтобы хотя бы попробовать приблизиться к этой стилистической вершине. Так что нет, писать просто — сложно.

Р: К слову о назидательности. Кажется, что от детской книги ждут наличия обучающего пласта, но при этом неочевидного, чтобы не испортить детский энтузиазм. Действительно ли он обязателен? И как автору в нём балансировать?

АО: У меня назидательности точно нет, так что считаю, что это совсем необязательно. И здесь я вновь призываю, когда вы будете отвечать себе на этот вопрос, понимать, про какую конкретно детскую литературу идёт речь. Она все же невероятно многообразна. 

Есть, например, серия про слона Элмера, где в каждой книге решается какая-то моральная и нравственная проблема. Это конкретная и понятная литература, где ребёнок учится на мягких, хороших, терапевтических текстах, написанных понятным языком и оформленных красивыми иллюстрациями, отрабатывать какие-то сложные вещи. Он учится дружить, решать конфликты, договариваться. Это отдельный пласт литературы, он есть и он нужен, но сводить всю детскую литературу к нему нельзя. С другой стороны, нельзя говорить, что детская литература должна быть исключительно развлекательной. 

Я люблю, чтобы в текстах был драйв, поэтому я пишу прежде всего сюжетные истории. То, что в них возникают некоторые этические посылы — что проблемы надо решать вместе, что зависть, вражда и негативные эмоции приведут к краху или к проблемам, — это всё идёт от истории, а не придумывается ради неё. Просто в истории всегда есть герои, а где есть герои, живые люди, возникает та или иная мораль. Все люди руководствуются своими внутренними убеждениями, у них есть представление о том, что хорошо и что плохо, они это просто знают. И если я сочиняю историю про живых героев, они так или иначе будут оперировать какой-то моралью, причём нередко противоречивой. Но, надо сказать, это гораздо интереснее, чем когда с одной стороны все хорошие, а с другой — все плохие. 

В общем, для меня мораль и моральный посыл не являются целью, но он возникнет неизбежно, поскольку ты сочиняешь хорошую историю.

Р: Самое время спросить, как вы приходите к своим героям? Где корни ваших историй и персонажей, как выглядит ваш творческий процесс?

АО: Всё начинается со сдвига реальности, я всегда сочиняю историю с вопроса «что, если?». Что, если во время ковида какая-то компания детей окажется запертой внутри квартала? Как бы могла развиваться история в этой конкретной локации с этими конкретными параметрами?

Дальше я начинаю задавать себе вопросы — а что это за дети, а где они учатся, а это мальчики или девочки, а что любит один герой, что другой, чем они занимаются в свободное время? Да, чем дольше ты отвечаешь на эти вопросы, тем неизбежнее возникают следующие (цвет волос, фобии, надежды), но я не составляю подробный физико-психологический портрет героя, а, скорее, набрасываю общий контур и потом уже в динамике, в развитии истории он начинает наполняться какой-то жизнью. 

Третье, я, конечно, смотрю на окрестных подростков, детей, которые есть рядом. Это делают вообще все писатели: у кого-то мы подтаскиваем жесты, у кого-то реплики, какие-то речевые характеристики, увлечения или вообще манеру поведения. Для меня написание текста это всегда постепенное уточнение, нащупывание. Чем дальше ты вглядываешься в историю, тем больше она насыщается смыслами. 

Р: Вы с таким энтузиазмом рассказываете про свой творческий процесс, что создаётся впечатление, что это безусловно приятная часть работы над книгой. А есть ли неприятная?

АО: Конечно. Когда у тебя дедлайн, а тебе лень писать — это ужасно неприятная ситуация. Уже пора, а ты завяз в истории, надоело или просто понимаешь, что завёл её куда-то не туда.

Но таких неприятных вещей сейчас стало меньше, потому что я стал делать планы. Раньше я это не любил, да и сейчас трудно даётся, но я стараюсь хотя бы поэпизодно, широко набрасывать план, контур движения истории и героев. Неприятное в этом процессе то, что он трудоёмкий — для меня энергетически он более затратен, чем написание самого текста. А вот когда я наконец продумаю всё до степени сюжетных поворотов, начинается удовольствие. Вот тут ты осознаешь, что сюжетная ткань уже настолько плотная, что она начинает взаимодействовать внутри и сама предлагает тебе какие-то варианты.

Р: Есть ли что-то, что восполняет вашу энергию? Реакция читателей? Может быть, какие-то другие маркеры успеха? Как и когда вы понимаете, что книга удалась?

АО: На мой взгляд, с успехом у нас всё сложно, потому что практически нет специализированных площадок, где собирались бы обзоры. А мне как писателю хочется прочитать либо критику, либо похвалу. Как иначе? Вот кусок твоей жизни выходит в свет, а дальше мир никак на это не реагирует. Точнее, наверное как-то и реагирует, но до тебя эта реакция не доходит. А тебе-то кажется, что это айсберг откололся и упал в мировой океан — хоть что-то же должно измениться! Это, пожалуй, самое тяжёлое. Пауза. Только что ты горел, был в самом тексте, у тебя под руками плавилась реальность — это крайне захватывающее чувство, тебе твой собственный текст конечно же нравится, это писательская эйфория. А после неё внезапно пустыня, в которой ты бродишь 40 дней или 40 месяцев — и там тяжелее всего.

Если ты строитель, ты построил дом, и в нём живут. Если ты хирург, ты вылечил человека, и вот он тоже жив-здоров. А если ты писатель, ты написал книгу, поставил её на полку, но она же не живёт, когда просто стоит на полке. Книги на полках живут только тогда, когда их читают, когда с ними взаимодействуют, играют, переживают, вживаются. И этого ощущения всегда не хватает.

Р: Но, наверное, запрос на новые книги указывает на востребованность и успех? Получается, этого недостаточно?

АО: Писатели существа тщеславные, в этом смысле они немного похожи на актёров. Им хочется, чтобы фокус внимания был направлен на них, и писателям тоже чаще всего это нужно. Но, конечно, я могу говорить только за себя, потому что у каждого своя мотивация. Мне лично этого не хватает, мне хочется чтобы было взаимодействие с книгами, чтобы были отзывы, чтобы мой труд продолжал жить. Скорее всего, это попытка поймать эхо самого процесса писания, хочется вернуться в то состояние эйфории, потому что самое яростное ощущение — это ощущение, что ты создаёшь новый мир, и он воплощается. Писатель в этот момент чувствует себя демиургом. Хотя увидеть свои книги в магазине тоже приятно. 

Р: Что, на ваш взгляд, наиболее сильно изменилось в индустрии детской литературы с тех пор, как вы начали писать?

АО: Полностью сменились эпохи, словно раньше мы жили в докембрийском периоде, а теперь в меловом. Выросло огромное количество издательств, современных, независимых, детских. Опубликовано огромное количество переводной литературы высочайшего качества, появились отличные тексты, интерактивная литература, отличные русские авторы, которые выросли, переняли всё лучшее и теперь пишут прекрасные вещи. Появились различные электронные сервисы, и это тоже знаковое событие, потому что это сильные изменения и появление новых форматов, вроде аудиокниг. Раньше аудиокниги — это CD-диски, которые ты ставишь в дорогу как музыку, только сказки. А ещё сегодня происходит своего рода возрождение радиотеатра, который был в советские времена, аудиоистории — прекраснейшая практика.

Ещё раньше, в 90-е, на книжном рынке вообще был огромный провал. Только сейчас мы начинаем потихоньку осмыслять это время как феномен, и люди начинают писать тексты про 90-е как про своё детство. Это величайшая эпоха, которая, конечно, ещё ждёт своего Гайдара и Драгунского, это совсем пока неосвоенный временной континент.

Р: В 90-е годы многие авторы не имели возможность реализовать свой потенциал, с другой стороны, когда рынок открыт нараспашку, на него нет-нет, да хлынет литература низкого качества. Не всё же написано шедеврально. Вам не кажется, что в этом кроется проблема или, как минимум, риски? 

АО: Нет, это вообще не проблема. Дело в том, что, на мой взгляд, у нас плохо развита инфраструктура чтения — книжные магазины, библиотеки, и вообще всё, что связано с чтением вроде книжных клубов, где собираются люди. У нас их мало, они тяжело внедряются. И на этом фоне перенасыщения сейчас нет и не будет, какая бы литература не циркулировала. Графоманов везде полно, но бояться их не стоит. Закон Старджона здесь тоже работает. Они есть в любой области, на любом рынке, в любом читающем государстве, в любом виде искусства. В этом потоке, конечно, можно захлебнуться, особенно если мы говорим не про бумагу, а про сетевые публикации. Но, наверное, это уже на страх и риск самих читателей. Стоит положиться на здравый смысл каждого отдельного человека.

Р: Какие вы можете назвать книги, которые вам сильно нравятся, но их написали не вы?

АО: Мне нравится, что пишет Эдуард Веркин, он признанный, известный автор, который немного порушил стены нашей «детлитовской тюрьмы», входил в «Большую книгу». Веркин — мощный романист с узнаваемыми героями и невероятно точными, умными, саркастичными, часто довольно жёсткими текстами.

Мне нравится, что пишет Шамиль Идиатуллин. Иногда он заходит в детскую и подростковую литературу, но чаще пишет либо Young Adult, либо взрослую литературу.

Из того, что написано здорово, но, к сожалению, написал не я — это книги Нины Дашевской. Замечательный автор. У неё есть та лёгкая интонация, которой нет у меня.

Стас Востоков пишет совершенно изумительные вещи про животных — никто так не умеет писать, как он. Он наш единственный анималист, которого никто не может повторить, поскольку это его жизнь и его история.

Р: Следы чьего влияния можно найти в ваших книгах?

АО: Сходу проанализировать генезис, что из чего выросло, я не могу. Но могу сказать, что есть вещи, которые мне близки, и которые так или иначе проявляются в моей литературе. Но это будет линия от Екклесиаста через Ницше до Экзюпери, и она присутствует у меня в некоторых стилистических оборотах даже в детских книгах.

Я любил Бабеля, а где Бабель — там Флобер. Любил Крапивина и, наверное, он на меня повлиял как отрицательный пример — я не стал писать как он. У меня совершенно другие герои, но я любил то ощущение захватывающего мира, который более реален, чем мир вокруг тебя. Близки мне и три титана фантастики — Ле Гуин, Толкин, Желязны, а вещи, которые потрясли меня в юности, — это «Цитадель» Экзюпери и «Горменгаст» Мервина Пика.

Получается, что я попробовал со шведского стола литературы практически всё, но я не могу при этом сказать, что это повлияло на меня как на писателя. Хотя, может быть и так, и сторонний взгляд так бы и увидел. Но мне изнутри подтвердить это сложно.

Р: Над чем вы работаете сейчас, что нам стоит ожидать в ближайшее время? 

Если говорить о художественной литературе, мне хочется написать две подростковые или даже Young Adult истории. Первая — ретро-детектив, который ближе всего сопоставить с Фандориным. И вторая — ретрофутуризм про альтернативный Серебряный век, где случилась революция, но она не привела к катастрофическим последствиям. Я бы назвал эту историю «Лемони Сникет в антураже модернизированной Российской Империи».