«Вдали»: отрывок из книги

Молодой шведский иммигрант оказывается совершенно один и без гроша в кармане в Калифорнии. Он знает на английском два слова — «Америка» и «Нью-Йорк» — и именно там, верит герой, он сможет найти своего брата. Так начинается его многолетнее путешествие на Восток, пока все вокруг продвигаются на Запад. Дебютный роман Эрнана Диаза «Вдали», автора нашумевшего бестселлера «Доверие», выйдет в Строках уже этой осенью, а пока читаем отрывок о поворотном моменте в жизни главного героя, после которого он больше не может находиться среди людей и уходит в пустыню. Приятного чтения и не забудьте отложить книгу, чтобы узнать о ней, когда она выйдет.

Недолгое колебание. Наконец две женщины, подобрав юбки, короткими шажками засеменили к фургонам. Один всадник встал у проёма в кольце, рядом с Хоканом. Никто не говорил ни слова. У ноги Хокана был муравейник. Он посмотрел на насекомых, потом на небо и, наконец, на всадника. На его лице расплылись жёлтые, красные и синие пятна, как бывает сразу после того, как посмотришь в ослепительное небо. Хокан моргнул. Пляшущие пятна поблекли. Он моргнул ещё. Пляшущие пятна пропали. Но жёлтые, красные и синие пятна на лице всадника остались. Пятна краски. Хокан словно стал невесомым. Колени подогнулись. Он пошатнулся и наступил на муравейник. Мальчик выстрелил из палки-ружья. Вернулись короткими шажками, подобрав юбки, женщины с круглыми караваями хлеба. Хелен выглянула из фургона и улыбнулась Хокану. Всадник проследил её взгляд, опустил глаза на Хокана и понял, что тот увидел его жёлтые, красные и синие пятна от краски. Обоих парализовал миг взаимного узнавания. Всадник смазал краску с лица и посмотрел на пальцы. Предводитель на другом конце круга, разламывая краюху напополам, застал последнюю часть этой сцены. Его глаза превратились в щёлочки. Он уронил хлеб и вскинул ружье.

— Вперёд, за Ииуя! — воскликнул он.

Они стреляли во всех, кто попадётся: вооружённых и безоружных, мужчин и женщин, взрослых и детей. Всадник рядом с Хоканом стоял как завороженный. Кожу Хокана покалывало от страха, когда он достал пистолет и выстрелил ему в сердце. Затем, задыхаясь, охваченный ужасом, он укрылся за мешками с зерном. Дым. Звон в ушах. Ползущие силуэты. Ржание. Перепуганные псы и жадные псы. Вскрики. Гул его собственной крови. Ощущение невесомости.

Из-за холмов справа вернулись фальшивые индейцы, присоединились к всадникам и открыли огонь по поселенцам. Кто мог, стрелял в ответ. Рядом с Хоканом упал один из индейцев, раненный в грудь. Он ещё был жив, но захлёбывался кровью. Хокан подполз. Он слышал, как в грудной клетке без толку хлопает обмякающее лёгкое. Хокан смотрел в его голубые глаза, когда тот испустил дух.

Выстрелы редели. Времени перезаряжать не было. Вместо ружей в ход пошли клинки, дубины и кулаки. Отец изувеченного мальчика лежал мёртвым в нескольких шагах от своей упряжки волов. Хокан видел, как трое залезли в фургон с Хелен и её братом. Он вскочил и схватил шкворень от фургона. Его перехватил один из индейцев. У того был нож. Хокан впервые в жизни почувствовал — плотью, костями, всеми конечностями — свой размер и силу. Он замахнулся, обрушил шкворень и вышиб нападавшему мозги. Подобрав нож, он заглянул в фургон. Мальчику перерезали горло. Двое, голые ниже пояса, согнулись над Хелен. Третий держал нож у её шеи. Никто не заметил Хокана. Он заколол того, кто трудился над Хелен. Человек с ножом от удивления перерезал ей горло. Хокан выхватил пистолет и застрелил обоих.

Его вытянула из фургона воронка насилия, ещё кружившая в лагере. Сражаясь с разбойниками, он кричал и плакал, как дитя. Он видел перед собой только тела тех, кого нужно уничтожить, по одному за раз. Что он делал, расплывалось в памяти, но ощущения остались надолго. Он помнил, как представлял своё лицо, безобразное и красное от криков, когда он не потратил впустую ни единого из трёх оставшихся зарядов. Помнил, как возникла и сгинула новая частичка его сознания, когда он размозжил кому-то голову рукояткой пистолета. Остро запомнилось, как он удалился из себя, когда проткнул кому-то печень. Он знал, что убил и покалечил несколько человек, но ярче всего осталось ощущение скорби и бессмысленности от каждого поступка: те, кого стоило защищать, уже мертвы, и с каждым убийством становилось все труднее оправдать его собственную борьбу за самосохранение.

Они напились. То и дело возвращалась одна песня, прерывая бурные разговоры. Хокан не мог разобрать слов, но на ум почему-то пришла свадьба. Ему на голову возложили венок, назвав его короной. «За Ястреба!» — восклицали они в каждом тосте. Джарвис звал его праздновать, и отделаться Хокан смог, лишь приложив мерзкую бутылку к губам и сделав притворный глоток. «За Ястреба!» Хокан таращился в костёр так, словно пламя горело только от его взгляда.

Почва была твёрдой и каменистой, и тела захоронили в неглубоких могилах. Родители и овдовевшие супруги не сводили глаз со своих холмиков. Хокан уложил Хелен рядом с её семьёй, в стороне от остальных. Хотелось прикоснуться губами к её лбу, но тут ему стало противно от открытия, что теперь, когда она мертва, поцеловать её проще.

Врагов бросили гнить. Большинство погибло от руки Хокана. Джарвис сказал, грабители отступили, как только увидели, что у них нет ни шанса в рукопашной. И всё благодаря Хокану. Это из-за него они так дорого поплатились. Или что-то в этом духе. Хокан не вник. «За Ястреба!»

Единственного выжившего допросили. Хокан понял почти все, что сказал умирающий: он говорил медленно, подолгу переводя дыхание.

— Воинство Ииуя. Ангелы Гнева. Нас ещё много, — дерзил он.

— Где? — спросил Джарвис.

— Ополчение пророка. Мы ещё столкнём вас с края. Вас. И остальных проклятых неверных. Даже вашего президента. С края. Братство.

— Где? Где остальное братство? — не унимался Джарвис.

Мужчина улыбнулся.

— Зачем нападать на нас? У нас ничего нет. Мы бедные, — сказал один из поселенцев.

— Как говорит пророк, есть три вида бедных. — Хоть и истощённый болью, раненый явно смаковал слова, которые ещё мог произнести. Он перхал и хрипел. — Пророк говорит: есть три вида бедных. Бедные Господа, бедные Дьявола и бедные дьяволы. — Он рассмеялся и закашлялся.

— Он может тебя вылечить, — сказал Джарвис, показывая на Хокана. — Говори.

— С края.

Раненый приглушённо закашлялся, поднял глаза к ночному небу, харкнул густой чёрной кровью и умер.

На востоке зависло сияние без лучей. Было что-то зловещее в зрелище тел поселенцев, разбросанных по лагерю, когда они отсыпались после выпивки у бледнеющих углей. Некоторые женщины уже приступили к работе. Коней убитых бандитов стреножили и собрали пастись вместе. Хокан нашёл гнедого, принадлежавшего первому человеку, кого он убил. Поправил под себя стремена и подвёл коня к своему навьюченному ослу. Рядом лежал Джарвис. Хокан оставил пистолет ему. Женщины бросили работу и наблюдали за Хоканом из чёрных дыр под чепцами. Он сел в седло и медленно уехал.

Сможет ли он признаться Лайнусу в том, что сделал? Хокан вспоминал хвастливые истории брата, полные героических подвигов и отваги, и его опечалила сама мысль, что Лайнуса может впечатлить учинённая резня. Испытав насилие вблизи, теперь Хокан понял, что все те детские байки выдуманы. Никто не может охотно совершать или наблюдать подобное варварство. И он предпочёл верить, что это ложь, нежели хотя бы на миг допустить, что кровопролитие доставляло брату легкомысленную радость. Так или иначе, эта ложь или это удовольствие впервые омрачили образ Лайнуса. Но прошло так много времени, Лайнус наверняка немало пережил. Не может быть, чтобы он не стал другим человеком. И что этот новый человек подумает о младшем брате и его грехах? А Хокан верил, что согрешил. Не против Бога, о чьём бледнеющем в уме лике уже и не задумывался, а против святости человеческого тела, в которую его совсем недавно посвятили, только чтобы какие-то месяцы спустя он её осквернил. И не может быть ни исключений, ни оправданий, ни смягчающих обстоятельств — нет даже Хелен, кого он не смог спасти. Во что его превратят эти убийства? Чем он станет?

Он не желал видеть людей и решил ехать на восток параллельно тропе, в нескольких днях к югу от неё, и свернуть, только когда истощатся припасы. Но он недолго держался курса. Он уходил в свои мысли, и по большей части случайное направление задавал конь. Часто все трое — осел, конь, всадник — просто торчали посреди равнин. Не считая редкого вздоха или вялой попытки отогнать мошку, они вместе неподвижно стояли, глядя в пустоту. Бурые равнины, голубая стена. Хокан словно научился таращиться в пространство у своих животных, с их безмятежно печальными глазами навыкате. От себя он к этому отсутствующему выражению прибавил отвалившуюся челюсть. Они просто стояли, совершенно погруженные в ничто. Время сливалось с небом. Пейзаж и зрители почти ничем не отличались друг от друга. Просто одно неразумное в другом. И внезапно Хокан выходил из долгого ступора, сверялся с компасом и снова трогался, только чтобы уйти в пустые мысли мгновение спустя и снова передать управление гнедому. Он почти не ел — кусок сушёного мяса, галета.

По ночам разжигал мелкие костры. Сон не шёл. Он потерял счёт времени и не представлял, где находится. И всё же верил, что благодаря удаче и стараниям достигнет Нью-Йорка через несколько недель. Но не рвался туда. Мысли слабели, пока не стали лишь летаргическими судорогами в густом тумане, помрачившем его сознание. Рассудок понемногу затихал до бормотания и наконец замолчал.

Хокана подмяла ненасытная всепоглощающая пустота — снедающая тень, стирающая мир на своём пути, неподвижность, не имевшая ничего общего с покоем, хищная тишина, жаждущая полного запустения, заразное ничто, колонизирующее все. В беззвучном бесплодье, где она прошла, осталась лишь почти незаметная вибрация. Но без всего остального и этот слабый гул был невыносим. Хокану недоставало ни воли, чтобы его прекратить (хватило бы, наверное, какой-либо простой задачи — держать курс или готовить еду), ни сил его терпеть. Собрав в кучку последние ошмётки сознания, он нашёл более-менее гостеприимное местечко с водой, окружённое приличным пастбищем. Оставил коня и осла на длинной привязи, открыл жестяной футляр и принял несколько капель успокоительного средства Лоримера.

Несколько мгновений — таких мимолётных — он не имел значения, и это не имело значения. Было небо. Было тело. И планета под ним. И все было замечательно. И не имело значения. Он ещё никогда не был счастлив.

И это не имело значения.